Михаил Козаков «Крушение империи»

Это было открытие им новой радости, сделанное в несчастье…

Вошла Серафима Ильинична, - он оставался в такой же позе, как и был.

Только взглянул на мать: не расчувствуется ли, не станет ли еще больше плакать, увидя эту сцену прощания.

Но мать владела собой.

В какой-то момент Федя уловил на себе ее взгляд, и это, как показалось ему, был обычный - заботливый и вопрошающий - взгляд Серафимы Ильиничны, занятой своим сыном:

«Осунулся ты, мой мальчик… Может быть, плохо питаешься?.. Ты ничего не сказал мне об университетских зачетах, - почему?.. Как я рада, что ты приехал… Смотри: у тебя отлетела одна пуговица на тужурке, - я тебе пришью… Ты не простудился в дороге?.. Прости, что мы тебя огорчаем.. Дай я тебя обниму и поцелую, мой дорогой сын», - и еще что-нибудь в этом роде.

На минуту ему стало обидно (обидно за отца), что она может думать сейчас о нем, Феде…

Она подошла к кровати и носовым платочком, лежавшим тут же, под подушкой, сняла пот с лица мужа, вытерла его влажный рот, нежно провела рукой по его волнистым, очень мягким, как шелковые пряди, волосам и присела рядом, в кресло, стоявшее у кровати.

- Когда ты получил мою телеграмму? - спросила она Федю. Он вздрогнул, удивившись, что она ничуть не понизила

свой обычный голос: «Ах, какая! Ведь он может…»

Ему казалось, что громкий голос разбудит, испугает уснувшего отца, и это доставит ему излишние страдания.