- Милая моя… родная моя… - прошептала едва слышно Катя, - Ты все стареешь и стареешь… Господи, неужели это все когда-нибудь исчезнет?

«Неужели исчезнет? - думала она с тоской. - И на месте старых купеческих особнячков, палисадников с кустами сирени и старых рассохшихся тополей, голубятен и уютных, как комнаты, двориков вырастут светящиеся бетонные башни, холодное царство огня и железа, и все вокруг зальется асфальтом, и в этих глазастых муравейниках, в холодных бетонных коробках будут мучиться люди, не ощутив ни разу до самой смерти запаха цветущей сирени и черемухи, не увидев шевелящихся ковров тополиного пуха? Печально все это… »

Сзади подошел Виктор, обнял Катю за талию, прижал к себе и, склонив голову на плечо, спросил:

- Что, подруга, по Москве затосковала?

Катя не ответила, продолжая смотреть в окно.

- Стареет Москва, - вздохнул Виктор. - Та Москва, которую я любил, в которой вырос… умирает… Помнишь, у Аксенова в «Звездном билете» московский двор описывается, он его «Барселоной» называл. Вот в такой «Барселоне» я и вырос… Во дворе по вечерам на патефоне, а потом на радиоле пластинки крутили, танцевали… мужики в домино до ночи стучали… Во время таких танцев я первый раз влюбился… она в доме напротив жила, в одной школе учились, юбочка черненькая у нее была, до колен, кофточка беленькая.

- А звали ее как? - спросила Катя.

- Олей звали… Стихи Маяковского очень любила… - улыбнулся Виктор. - Почти всего наизусть знала.

- А ты?

- Что я?

- Ты какие стихи любил? - Катя потерлась щекой о его щеку.