- Приду опять, - не шелохнувшись, глядя в потолок, сказал Остроголов.

- Папулик, ты, родной, куда собрался или цитируешь из Библии слова Господни? - послышалось в ответ из мрака темной спальни, не освещенной электрическим прибором.

- Да если б знал, цитировал поболе, а так лишь то, что скудно сохранилось в голове. Как дилетант. Воистину, верхушек нахватавшись. Невежеству не будет оправданья никогда. Как и душе в зияющих пустотах. - Остроголов смотрел на потолок, и только его губы, едва заметно шевелясь, лишившись цвета, побелев, как известь, несмело говорили нам о том, что он еще пока на «этом» жизненном пространстве.

Подобно кошке, грациозно и легко, запрыгнув на кровать, Лариса Павловна, как прежде, изящно уложила белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова. При этом олигарх, не вздрогнув, лишь вздохнул всем существом своим, как будто воздухом в мгновенье наполнили все тело. И этот вздох подобен был стенаниям раба, давно воспринимающего боль как нечто равное еде или простому омовению.

- Папулик, помнишь, как встречали мы рассвет? Как были счастливы, когда всходило солнце? - подняв кудрявый золотистый сгусток локонов с его груди, она смотрела на лежавшего в ночи глазами, в которых детства не осталось и в помине, - одна не знавшая преграды, неодолимая осознанная страсть и жажда обладать сиюминутно. - Папулик, вспомни, как тогда я обещала подарить тебе частицу сокровения, что несоизмеримо выше, чем любовь, - ее язык блуждал по телу олигарха и губы, жаркие как зной, впивались, будто пиявки, с желанием вобрать в себя все целиком и без остатка. - Я с этим и пришла к тебе. Папулик - я твоя! Ты клялся мне в любви: пришла пора исполнить свою клятву.

Пал Палыч, крепко взяв Ларису Павловну за плечи, на локоть приподняв перед собой и, намертво сковав ее движения, смотрел застывшим воспаленным взглядом на это юное творение порока, как некогда креститель Иоанн смотрел в глаза властительнице перед смертью.