«Понятно. Меня, значит, отправила черте куда, а сама благополучно нежишься в постели. Ох, бабы вы, бабы! Ну до чего же вы все одинаковы. И до чего же вы мне понятны. Знаю я вас как облупленных, - улыбнувшись собственным мыслям и находясь при этом в довольно благодушном настроении, я, не торопясь, направился на второй этаж, стараясь не скрипеть ступеньками на лестнице. - Ну, вдовушка, кажется, на сей раз ты у меня все-таки получишь в наказание утренний здоровый секс, лентяйка!»

Кровать, где еще совсем недавно, как шемаханская царица, возлежала вдовушка, оказалась совершенно пустой. Цветастое одеяло - и это было видно - какое-то время назад было резко ею откинуто, после чего Людмила Георгиевна, по всей вероятности, цинично соскочила с кровати и, возможно даже одевшись, как говорится, была такова.

«Ах ты гадкая стерва! Ты меня, значит, спровадила, чтобы самой беспрепятственно отправиться на поиски своего покойного супруга?! Ну какая же ты, Людкость, сволочь! Какая же ты никчемная лживая тварь! В тебе ведь нету ничего святого… Встречу - клянусь, зарублю!»

Мне сразу на глаза попались оба наших походных рюкзака, как ни в чем не бывало стоящих на своих местах. Так и не распакованные и терпеливо ожидающие, когда же их наконец напялят на плечи и понесут в обратный путь, они смотрели на меня с немым укором, и, казалось, имей эти заплечные ребята язык, то что есть силы, как те рекламные щиты на Рублевке, заорали бы мне во всеуслышание:

«Забери ты нас отсюда! Мы здесь чужие. Ну нельзя нам в этом месте оставаться. Сделай нас в два раза легче, но, пожалуйста, только забери, иначе сгинем безвозвратно. Это все не наше! Нам здесь неуютно!»

Я подошел к одному из них и, вытащив прикрепленный к боковой стенке рюкзака топор, с ожесточением вонзил острие в деревянный стол, отчего, подобно вчерашним угрям, подпрыгнули недоеденные мною блины. Дикое отчаяние и непреодолимая бешеная злость упрямо боролись во мне, и я не знал, кто в этой схватке окажется победителем, кто возьмет верх.

Однако непонятно почему, но я еще при этом никак не мог отделаться от сильнейшего ощущения какой-то невероятной, абсолютно идиотской поэтической восторженности, охватившей меня с новой силой, как тогда, когда я сидел на крыльце якитории в одной ночной рубахе и умилялся ласковому солнцу и безоблачному небу. Эдакий, как бы сказал граф, «кисель с компотом» бурлил внутри меня вопреки логике, да и вообще всему здравому и разумному. Видимо, не что иное, как защитная реакция организма.