Вот и мажорная справка, которую я цитировал выше, построена на умолчаниях. Ее бодрая тональность обманчива. Ибо опущено самое болезненное, самое мучительное: арест в 1933 году, высылка на Ангару. (Отсюда и разгадка скитаний "после срока" по многим городам.)

Анатолий Рыбаков долго шел в своем творчестве к этому вынесенному за скобки и словно бы не существующему жизненному материалу. Не потому что не хотел или боялся затрагивать его, а потому что слишком непроницаемы были официальные, казенные запреты.

Впрочем, уже в одном из эпизодов романа "Екатерина Воронина", написанного до знаменитого XX съезда партии, мелькнули печальные, усталые глаза человека, вернувшегося оттуда: "Спирин. До войны он был здесь в облисполкоме большим начальником. Потом, ну вы понимаете… Его много лет не было…" Казалось бы, невнятные намеки, но и они звучали тогда как первые тревожные удары колокола.

Впрочем, уже роман "Лето в Сосняках", созданный на исходе хрущевской оттепели, об этом. Назначат или не назначат начальника цеха Миронова директором комбината, дадут или не дадут его техническим идеям путевку в жизнь - дело, в общем-то, второстепенное. И нерв повествования вовсе не здесь. Истинное напряжение рождено не столько производственным конфликтом, сколько ретроспекциями, воспоминаниями. История инженера Колчина, которого ломал человек в военной форме, домогаясь показаний против директора; исковерканная жизнь Лили Кузнецовой, насильственно разлученной с родителями, обреченной на сиротство; горькая участь ее матери, прошедшей через лагеря, загнанной на пресловутый 101-й километр и вынужденной пробавляться подаянием. В произведении пока нет ни ответа, ни даже попытки ответа, почему и как могло случиться такое, пока еще идет сбор фактов, сквозит недоумение перед необузданной стихией произвола. Однако вопрос уже поставлен, он взывает к осмыслению, анализу.

6