И вдруг звонок. Мне кажется, это звонила не Оля, а кто-то от ее имени: «Умер Трифонов. Тромб». Эвансы тут же вскочили с места, кинулись к машине и умчались в Москву передавать эту новость в Лондон. В агентство «Рейтер». Боб был его московским корреспондентом.

На следующий день после сообщения о смерти Трифонова я уезжаю по делам в Москву. Еду на электричке и на электричке же возвращаюсь в Переделкино. Толя меня встречает на платформе. Рассказывает, когда будут похороны.

- Наверное, - говорю, - тебе придется выступить…

- Да, - отвечает он, - я уже начал что-то набрасывать, придем домой, прочту тебе.

Но мы не знаем, какие страсти бушуют вокруг похорон Трифонова. Олю, его вдову, спрашивают: кто, как она предполагает, будет выступать на панихиде?

Рыбакова она называет первым.

- Нет, нет, - говорят ей, - Рыбакову не надо выступать. Это нежелательно со всех точек зрения.

- Тогда, - якобы отвечает Оля, так нам передавали, - я не буду устраивать панихиду в Доме литераторов, а устрою ее в другом месте. - Может быть, она имела в виду Театр на Таганке, где ставили трифоновский «Дом на набережной», что было для начальства уж совсем непереносимо.

Кстати, контроль у дверей в Дом литераторов сначала не пустил Любимова на панихиду. «Зал переполнен», - сказали ему, возможно, не узнав его в лицо. Об этом передавали и «Свобода», и Би-би-си, они цитировали также и Толино выступление.

«Среди всех званий, - начинает Рыбаков тихим голосом, - чинов, степеней, существующих в литературе, Юрий Трифонов носил самое высокое: он был писатель, настоящий писатель, истинный писатель, писатель милостью Божьей. Его называли писателем «городским», писателем для интеллигенции, даже писателем элитарным. Все это не совсем так. Трифонов прошел свой путь с народом, делил с ним все его невзгоды и испытания, радости и надежды и умер как человек из народа - на простой, рядовой больничной койке. (Эта последняя фраза била в сердце начальству. Нечто подобное они и ждали от Рыбакова, потому и не хотели его выступления.)

Трифонов говорил про себя, что он причастен к литературе «с младых ногтей». Это верно. Литература была его жизнью, помогала преодолеть ему самое непреодолимое, литература сделала его тем, кем он был и кем останется навсегда - Юрием Трифоновым…

Прощай, Юра! Какая утрата, какая трагедия! Прощай, мой дорогой товарищ!»

В «Литературной газете» от шестого ноября 1995 года, в день, когда Трифонову исполнилось бы 70 лет, Юрий Щеглов писал: «На похоронах Трифонова из близких ему писателей выступал один Анатолий Рыбаков. Боевому в прошлом офицеру не смогли заткнуть рот. А вот Юрию Любимову сумели - не позволили выступить».

Толя разыскал меня в зале, взял за руку, и мы уехали в Переделкино. Дома он достал из холодильника бутылку водки, принес две рюмки, налил себе и мне: «Помянем его. Он умер таким молодым! Боже мой, почему такая несправедливость?!»