Михаил Козаков «Крушение империи»

Лев Павлович прервал свой рассказ: он заметил вдруг плохо скрываемый рассеянный взгляд собеседника. Monsieur Гильо ежеминутно посматривал теперь на часы, щелкая иногда замком портфеля, все чаще и чаще ронял бездушное, безразличное «да, да… конечно… как же, как же…» - словом, обнаруживал неожиданно все знакомые, обычные признаки нетерпения, чего не было еще четверть часа назад.

Лев Павлович почувствовал себя оскорбленным. Он молчаливо встал, - тотчас же вскочил и monsieur Гильо, подхватив на руки взвизгнувшую собачку.

- Прошу прощения, что урвал у вас столько времени. Вы были так любезны. Да, прекрасный город Париж! - повторил он вдруг слова Карабаева. - Сто лет назад Париж воспитал для России декабристов, а теперь он должен воспитать… «январистов», «февралистов», - я не знаю, как они должны называться! Лучше будет - «январистов», чем «февралистов», - чем скорее это у вас случится, тем лучше: через полгода война кончится поражением Германии! Надо менять «шофера», monsieur Карабаев!.. Когда французской нации угрожала гибель, она… Mais, се n'est pas mon affaire1 вам советовать!.. Я иду в сорок третий номер, к monsieur Протопопову… Сейчас - шесть двенадцать, а в шесть пятнадцать он обещал приготовить письменный ответ на вопросы нашей газеты. (Теперь только Лев Павлович понял, что последние полчаса журналисту некуда было деваться и он просто-напросто убивал время в малозначащей для него беседе. «Но какая все-таки бесцеремонность!»)

- До свидания, monsieur Карабаев, ошень благодарю вас. Он откланялся и направился к выходу. И теперь только Лев Павлович заметил то, что раньше ускользнуло почему-то от его внимания: ноги monsieur Гильо были обуты в дамские остроносые туфли на высоком, полуторавершковом каблуке, - оттого каждый шаг его откладывался на отполированном паркете двойным ритмическим звуком - музыкальным форшлагом, а походка была легкой и вкрадчивой, как у женщины.

- И с собачкой на «вы». Impossible! - передразнил француза Лев Павлович, возвращаясь к столу.