Михаил Козаков «Крушение империи»

- Она хороша, настояща… знаю, что хороша. Ты ходи ко мне, ходи. Я тебе все докажу - понимашь? Перво - любовь! Наставлю, как и что. Знашь што… покайся - и радость опять твоя…

- В чем же мне каяться?

- Ну… мало ли в чем! - весело прищурились кругленькие глаза Ивана Федоровича. - Знаете, быват так, - копировал он «старца». - Быват так в жизни каждого: либо в стремя ногой, либо в пень головой, как мудро сказано.

«Кто он? Отчего вдруг ввязался в разговор? Что такое… о, кажется, на что-то намекает… неужели же… - И неожиданная мысль, от которой вздрогнула, пришла Людмиле Петровне. - Нет, не может быть… откуда он может знать про Мамыкина?»

- Не встревай! - прикрикнул «старец» на Ивана Федоровича. - Бес в друге, а друг - суета, говорю я… Приходи, лебедь, и царство божие сладкими скорбями наследуешь.

Он обхватил ее, крепко сжал, заглядывая своими ртутными глазами в ее зрачки, и поцеловал в губы, но легко, бесстрастно, не пошевелив их, - и Людмила Петровна удивилась столь внезапной смене ощущений.

- Говори, - он склонил голову немного набок, как священник в час исповеди, - стих церковный знашь?

- Знаю. Православная.

- От юности моея мнози… знашь? От юности моея мнози борют мя страсти, но сам мя заступи и спаси, спасе мой. Понимашь?

- Ну, и что же?

- Постой, постой… ах, как тороплива-то!.

Он прижался к ней, щекой к щеке, и зашептал:

- Я тебе все докажу… все. Спасу, дусенька.

- А от чего собственно спасать меня?