Михаил Козаков «Крушение империи»

- Еще! Еще!.. - кричит, приказывает Григорий Ефимович послушным гостям и - заглушаемый шумом песни - коротко говорит Людмиле Петровне, тянет ее за руку: - Ну, пойдем, милоя! Заждалась, - а?

На ходу он берет со столика наполненный бокал с позолоченным ободком: небось пить там захочется («Дурак Петушков: чего обомлел так?..»), кусок пастилы и, пропустив вперед себя Людмилу Петровну, входит с ней в губонинский кабинет.

(Ух, пипль-попль, - едва успел выскочить оттуда в ванную, по соседству, Пантелеймон Кандуша! Ну, ничего: и отсюда все будет слышно.)

- Садись, лебедь, - сказал тихо Распутин и сам опустился рядом на оттоманку.

Однако тотчас же встал, подошел к двери в столовую, плотно закрыл ее и вернулся обратно.

- Садись, лебедь, - повторил он, хотя Людмила Петровна уже сидела и не делала никаких, попыток встать.

Бокал с сельтерской он поставил на пол, у оттоманки, а пастилу, нисколько не заботясь о соблюдении чистоты, положил на одну из ее подушек.

- Ну, вот… Ну, вот, дусенька, - оглядывался он по сторонам, словно искал что-то, и, найдя вблизи электрический выключатель, повернул его - к полной неожиданности Людмилы Петровны, насторожившейся и готовившейся к другому.

В комнате стало светло - светлей, чем было в столовой. Неужели так и останется: полный свет? - вот удача-то загнанному в ванную, притаившему дыхание Пантелеймону Кандуше.

Где-то, за тонкой стеной, в соседней квартире били приглушенно, как тряпичной булавой по медному тазу, часы: двенадцать ночных ударов.