Михаил Козаков «Крушение империи»

- Дело, Бендер!.. Так вам, господин, шотландку или астраханскую позволите? - сует Громов в кадку длинные деревянные щипцы и вытаскивает оттуда несколько штук сельдей и кладет их на оторванный полулист газетной бумаги. - Еще чего изволите? Морковочки, брюквы, салатца?

- Не морочь голову, Андрюша! - исподлобья усмехается одними глазами тот, которого назвали Бендером. - Чего изволите, чего позволите! - передразнивает он Громова.

- Сыпь скорей да у меня забирай, а то, гляди, карман прорвет.

- А ума не хватает парусиновый или холстовый сшить?

- А пиджак-то мой? Ты узнай раньше! Или в чужой карман пришивать, - скажешь тоже!

- Эх, ты… «чиновник»! - насмешливо, но без всякой злобы поддразнил приятеля Андрей Петрович. - Ну, чисто чиновник! Хохол бы свой, коллежского регистратора, срезал да сбрил, а то посмотри, каким петухом ходишь. Сколько раз сказано тебе? Пристало разве такое украшение нашему брату?

- Ты меня в солдаты бы сдал, лишь бы причесать по-своему! Мало что! А мне, может быть, твое горбатое, петушиное горло не нравится… кадык твой пономарьский! А не высказываю я, молчу ведь.

Начав свою встречу неожиданной и необидной пикировкой, они между тем делали каждый то, чего требовала от них эта встреча.

На дно баульчика легла пачка каких-то листков, заботливо уложенных рукой Надежды Ивановны; поверх пачки, накрытой куском рогожки, Громов положил сельди, завернутые в газету, потом пяток картошек, пучок луку, щавель; а кирпично-рыжий Бендер вынул из кармана какой-то продолговатый, правильной четырехугольной формы столбец, аккуратно обернутый плотной серой бумагой и крест-накрест стянутый в два ряда шпагатом, и, перешагнув порог лавчонки, вручил его - с предостерегающим словом «осторожно» - Надежде Ивановне, сразу же удалившейся в темный угол, где стояли ящики и кадки.