Михаил Козаков «Крушение империи»

- Идем… идем к нему, сын мой, - траурно-торжественным, истерическим шепотом говорила ему Серафима Ильинична, указывая рукой на дверь в соседнюю комнату, - наступил горький, горький час, сын мой.

- Я один… Никто не ходите со мной, - нахмурил брови Федя, целуя мать.

Он подошел к доктору Русову:

- Николай Николаевич, что же это случилось?

- Кровоизлияние в мозг. Кроме того - пневмония.

- Ну, и как?

Доктор Русов положил ему руку на плечо и тихонько сжал его.

- А в Киеве-то морозы? - сказал он после минутной паузы, и, как обычно в таких случаях, нарочитость и бессодержательность заданного вопроса заменили тягостный, печальный ответ сочувствия. И глаза Русова смотрели в сторону.

Федя на цыпочках вошел в комнату отца.

Мирон Рувимович лежал на кровати. Голова его была глубоко закинута на подушке, глаза полузакрыты, так же как и обнесенный усами и бородкой влажный рот, пропускавший сквозь себя грудной клокочущий хрип. Высокая розово-белая грудь его, на которой раскинуты были крыльями мелко вьющиеся темнорыжие волосы, медленно, коротко вздымалась, бессильная сделать полный выдох.

Мирон Рувимович был в забытьи.

- Папа… - тихо сказал Федя. - Папочка. Мой родной папочка… - шептал он, прислушиваясь к булькающему, клокочущему хрипу отца. - Мой дорогой, любимый, родной. Скажи… скажи нам…

Он беззвучно зарыдал, стараясь сдержать свой плач, чтобы его не услышали в соседней комнате. Он ощущал большую, нахлынувшую горячей волной жалость к умирающему отцу. Это чувство толкало его опуститься на колени, взять руку отца в свою и прижаться к ней вздрагивающими, непослушными губами.