Михаил Козаков «Крушение империи»

На плоском, без фаса, бритом лице Пинчука лежала растерянность отвергнутого собеседника: он устал от замкнутости и безразличия Теплухина.

Соломон Евсеевич снял пенсне и по привычке хотел опустить его в нагрудный кармашек, но все еще, очевидно, не мог свыкнуться с тем, что пиджак перелицован, что кармашек теперь справа, - и рука с пенсне обшарила смешливо всю левую сторону.

«Зачем ему пенсне? - подумал, усмехнувшись, Иван Митрофанович. - Разговаривал со мной - как будто бухгалтерские ведомости читал, а теперь прячет пенсне, и без футляра - запылятся!»

До Пинчука приходил, с докладом управляющий суконной фабрики, волынский поляк Борджик - молодящийся высокий человек под пятьдесят. Он просидел целый час: и дел было много (рядом с грубошерстной надумал предложить Георгию Павловичу строить еще войлочную фабрику), и любил, кроме того, побалагурить Борджик.

У него были мутные, словно плавающие в какой-то жидкости, умненькие глазки, золотистые крупные усы и желтая - посредине черноволосой головы - лысина величиной с медаль. Он рассказывал анекдоты.

Должен был еще приехать из Ольшанки старичок Бриних, - но, может быть, и не приедет, а прибудет только на вокзал, к поезду, так как сильно занят на заводе: сегодня сдают кожи интендантству.

Но не чеха Бриниха ждал сейчас Иван Митрофанович и не его телефонного звонка. Позвонить должен был другой человек.

«Но позвонит ли он!» - сомнение все время брало Ивана Митрофановича.