толпы, о славе, о богатстве, и мучились от трагического непонимания, почему все получается не так, как им хочется… Талант мешал, талант не давал их мечтам воплотиться в жизнь… Талант сжигал их… талант был для них великим проклятием, которое они чувствовали, и великим счастьем, которое они почти не осознавали… Ах, черт, какую пошлятину я несу, какую глупость… Виктор вспомнил, как Алексей Герман говорил ему о своей картине, которую начальство «угрохало на полку», как откровенную антисоветчину, говорил, искренне сокрушаясь:

- Старик, я ничего не понимаю. Я же снял абсолютно советскую картину! А они кривятся и плюются! В чем дело? Какое-то трагическое недоразумение, ей-Богу!

А потом, по прошествии почти десяти лет, когда началась эта самая перестройка и картину выпустили на экраны, Гурман стал получать мешки писем от рядового советского зрителя, который очень любит писать по разным адресам, начиная от создателя произведения и кончая разными руководящими и карающими органами. И Герман ему сказал во время очередной встречи в Доме кино:

- Мешки писем приходят, с ума сойти можно.

- И что же пишут?

- Клянут последними словами. Пишут: «Вы глупы и бездарны, вы не любите людей, вы их ненавидите! И вы хотите, чтобы этот бред отравлял сознание нашего народа?! Не выйдет, товарищ Герман!

- Не слабо… - усмехнулся Виктор.

- Старик, ничего не понимаю, - Герман смотрел на него серьезными глазами, в которых застыл мучительный вопрос: - Почему я ненавижу людей? Откуда они это взяли? ты же видел картину, разве это так? Нет, я ничего не понимаю…

- Брось, Алексей, собаки лают, а караван идет, - попытался успокоить товарища Виктор. - Дураков не сеют, не пашут - они сами родятся. И наплюй на все, мой тебе совет, иначе с ума сойдешь от своих же вопросов.