- Ну не так быстро, баронесса. Все-таки давно не виделись. Неужели тебе трудно уделить жалких пять минут старому боевому товарищу? Мало того, что ты демиург, ретроград и изменница, ты еще и жестокая. Может, мне плохо, - он приложил руку к той части тела, где у нормальных людей обычно находится сердце.
- Зато мне хорошо, и тебе, мерзость, я не позволю портить мне жизнь. Понял? - она схватила пуговицу его плаща и резким движением оторвала ее. Вместе с пуговицей был вырван клок материи на плаще Петровича.
Глядя на испорченную вещь, Петрович тихо заплакал. Это был плач беспомощного бомжа, у которого злые люди отобрали старый плед, и этой ночью несчастный будет обречен на замерзание. Слезы крупными каплями стекали по щекам и, раздробляясь о щетину, бесхозными водяными шариками падали на отвороты порванного плаща.
- Слушай ты, «кушать подано», ну какое же ты чудовище! Не пойму, как такое дарование могли выгнать из Саратовского Драматического?
- Все очень просто, голубка моя, - Петрович шмурыгал носом и ладонью вытирал заплаканные глаза. - Виной всему она: безграничная человеческая зависть. Коллектив оказался склочным, а «главреж» - сущая бездарность, неспособная отличить серость от истинного таланта.
- Да, - сказала баронесса, качая головой, - «главреж» действительно идиот.
- Бог ему судья. Зато, у тебя, моя вечная красавица, - глядя на живот баронессы и хитро сощурившись, проблеял Петрович, - вижу все в порядке. Ну ничего, крепись. Всего два месяца осталось. Да?
Достав из сумочки маленький дамский пистолет, Елена Ивановна буквально вонзила дуло в щеку Петровичу:
- Не смей, тварь! Слышишь, не смей!