Веэн взял в руки фигурку старика с высоким пучком волос на голове и длинной редкой бородой. Одной рукой старик придерживал полы халата, в другой сжимал свиток. Фигурка была величиной всего с мундштук, и все равно было ясно, что этот старик - мудрец. Что-то вечное было в его лице, в длинных морщинах, в худом, истощенном теле. Его высокий лоб, скошенные монгольские глаза выражали спокойную и мудрую проницательность. Много нужно затратить труда, чтобы вырезать из дерева такую крохотную и выразительную фигурку.

- Мудрец? - спросил я.

- Мудрец, - ответил Веэн, любуясь фигуркой. - Работа великого мастера Мивы-первого из города Эдо, восемнадцатый век, вишневое дерево. Для профана она ничто, но знаток ее оценит.

Мне стало немного не по себе - в сущности, я тоже профан.

- Искусство принадлежит тому, кто его любит, понимает и отстаивает, - продолжал Веэн. - Человек, сохранивший для нас "Слово о полку Игореве", сделал не меньше того, кто это "Слово" написал. Шлиман, открывший Микены, превосходит его создателей - они строили город, подчиняясь необходимости, он открыл его, ведомый любовью к искусству. Что было бы с русской живописью без братьев Третьяковых?

В ответ я напомнил слова Пушкина:

- "Чувства добрые я лирой пробуждал" - вот что главное.

- Что я говорила?! - злорадно произнесла Нора.

Эта реплика означала, что Нора предупреждала Веэна: я не подхожу для их компании. Это меня не удивило - мы с Норой терпеть не можем друг друга.

- Крош, ты баптист, - объявил Игорь.

- Но это сказал Пушкин!

- Пушкин жил сто лет назад. Каменный век.

- "Дети, в школу собирайтесь, петушок пропел давно", - сказала Нора.

- Задираемся? - неодобрительно заметил Веэн.

- Мы любим Кроша. Давай поцелуемся, Крош, - сказал Игорь.