Среди наших простых рабочих женщин она выглядела как белая ворона в своей мини-юбке (я думаю, единственной), в своем мини-плаще (я думаю, зимой он заменял ей шубу), в двух кофточках (одну она надевала утром, на работу, другую - вечером, когда мы сидели под шатром в столовой). Наши кадровые работницы, жившие в вагончиках, к примеру та же Мария Лаврентьевна, имели где-то свой дом, семью, получали письма, сами писали, посылали деньги. Люда писем не получала, сама, наверно, никому тоже не писала, а денег уж наверняка не посылала. У нее их не было.

Она была перекати-поле - вот кем она была. Я никогда не думал, что ей всего девятнадцать лет; думал, года двадцать три - двадцать четыре. И хоть здорово поколотила ее жизнь, била и трепала ее, но, видно, уж такова ее натура: она не могла сидеть на одном месте и собиралась уехать. А Юра не хотел, чтобы она уезжала, ходил сам не свой, мрачный, злой, объявил, что не отпустит Люду. По какому праву? Не отпустит, и все. Пусть попробует уехать! Пусть только попробует!

Я не знаю, что скрывалось за этой угрозой. Убьет он ее, что ли? Мне казалась странной такая примитивность нравов. А если Люда его разлюбила? Она же свободный человек! Мне нравится Наташа, а я ей - нет; я отошел в сторону, и все. Так и он должен сделать - отойти в сторону. Но ребята в вагончике были другого мнения.

- Выходит, зазря он все это ей покупал, - говорил Маврин, - и туфли, и кофточки, и плащ купил? Ведь на ней ни черта не было - я помню, как она к нам приехала. А теперь смывается.

Я был поражен такой логикой, таким ходом мыслей, такой моралью.

- Выходит, он ее купил? Навечно! Она его собственность? Странная философия.

- Ничего странного нет, - возражал Маврин, - если ты не собираешься с человеком жить, тогда и не принимай от него ничего. Это ведь не коробка шоколадного набора. Коробка шоколадного набора - это для знакомства, ну, еще духи "Красная Москва". Но уж если он ее одевает, обувает, значит, сам понимаешь…

- А если она ему отдаст его барахло? - сказал я.