Володе было жаль Сашку, жаль его мать, он не мог слышать ее плача, но он не хотел показывать этого отцу, он был уже взрослый, рабочий человек, и отец держал себя с ним на равных. И чтобы не обнаружить жалости, которая, по его тогдашнему разумению, не подобала комсомольцу, он сказал:
- Сам виноват - не воруй.
Отец исподлобья посмотрел на него, положил ложку на стол и, чуть подавшись вперед, отвесил ему пощечину. Володя опешил - не от боли, не от обиды, а просто от удивления: отец никогда не бил его, даже маленького.
- Ты что дерешься, - растерянно пробормотал он, держась за щеку, - за что?..
- Не говори, чего не думаешь, - спокойно ответил отец, взял ложку и снова стал есть.
- Можно бы и не драться, - тоже спокойно сказал Володя.
В эту минуту открылась дверь, в комнату заглянула Лиля.
- Марья Захаровна!
- Нету, - крикнул Володя, пытаясь скрыть смущение: опасался, что Лиля видела, как его ударил отец.
Лиля прикрыла дверь, послышался топот ее ножек по дощатому полу коридора.
Несколько дней, встречая Лилю, Володя вглядывался в нее: видела или не видела? Она была уже школьница, первоклассница, худенькая, верткая. И когда Володя убедился, что ничего она не видела, он успокоился и перестал обращать на нее внимание.
Возвращаясь мыслью к тем годам, Миронов не осуждал себя - ему было шестнадцать лет, но и не оправдывал- человечным надо быть и в шестнадцать лет. Даже когда силы времени сильнее твоих сил.
Миронов вернулся из армии летом сорок пятого года. Первой, кого увидел он, подходя к бараку, была Лиля - стройная девочка колола щепу у дверей. Она подняла голову и посмотрела на Миронова, не узнала его в этом молодом лейтенанте, увешанном орденами и медалями, а может, и не помнила его. А Миронов ее узнал, смотрел на нее и улыбался - первый человек из родного дома. Он смотрел на нее и поражался тому, как она выросла - совсем большая, совсем взрослая девочка. Она стояла у входа в барак с топором в руках, босая, загорелая, и короткое ситцевое платье, из которого она выросла, открывало худенькие плечи, длинные ноги.