Колесов. Наших седых матерей, наших павших товарищей, наших жен, детишек… Человеков, как Горький говаривал. А самого себя - в первую очередь. Ты в чем там усомнился, в редакции?

Пауза

Не неволю. Хочешь, опять к воспоминаниям вернемся?

Воробьев. Давайте говорить, коль начали. Почему газета оборвала печатание материалов о неизвестном поэте? Почему Князев вылетел за границу? Поспешили, а? Что? Разве нет?

Колесов. Перестраховываешься, что ли? Беляев ведь тебя от смерти заслонил. Кому, как не тебе, по гроб жизни, как говорится, перед оном друга добрым словом вспомнить. Каждый вечер на сон грядущий.

Воробьев. Не меня он заслонил, а вас. Я с автоматом в руках отходил, вы на носилках.

Колесов (протянул). Та-ак.

Воробьев. Да я не в упрек. Вот у вас контузия - зарубка на всю жизнь. В беспамятстве были. А листовку помните? Немецкую листовку, ту, что в кармане у Беляева задержалась? «Штык в землю». Стихи в сорок пятом написаны, а Беляев на год раньше пропал. А что между этими знаменательными событиями? Не-из-ве-стно. У меня партбилет в кармане, и я пришел к своему секретарю райкома. Никому так откровенно, уж поверьте.

Колесов. Вот и разговорились, и принадлежность к партии вспомнили. Партийная бдительность, так сказать? А по-моему, камень за пазухой. Про листовку не помню, а вот беляевские глаза помню. И глаза его друзей. Вас, видимо, в счет брать не следует. Вы колеблетесь - поверить ли? Поверить! Уже Двадцатый съезд сказал людям: верить ближнему! Инерция, что ли, разговаривает? Так вспомните, как пулемет за вашей спиной стучал - тогда верили? Выручит, подумали! И правильно, что поверили. Сережка Беляев, верный друг, у пулемета остался. Верный до потрохов.

Воробьев. Не давите на меня, Иван Матвеевич. Мы как равные договорились разговаривать. Время покажет… Вот Князев из Европы вернется…

Колесов. А хотите уже сегодня, сейчас свою правоту проверить?

Воробьев. Каким образом?

Колесов. Вот у него спросим, у зрителя. Разные люди, пожили, жизнь повидали. Полная объективность.