Глава 9

Судебная канитель показалась Сережке удручающе длительной.

Если еще год назад все происшедшее с ним воспринималось бы как страшный, нелепый, нереальный сон, то теперь, мысленно смирившись с навалившейся на него неприглядной действительностью, Сережа с нетерпением ждал вынесения приговора, ибо сама процедура судебных заседаний и допросов унижала, выставляя прилюдно то, что теперь составляло его бытие и должно было быть скрыто толстыми тюремными стенами.

Еще более раздражала напыщенная самоуверенность потерпевшего и односторонний подход ко всему инцинденту с акцентуацией на Сережкином негативном поведении.

И, наконец, когда сей театрализованный фарс был закончен, и суд, вылепив из Сережи отъявленного негодяя, вынес свой приговор: год тюремного заключения, Сережка с облегчением вздохнул. Самое страшное и постыдное, как он думал, было уже позади, и теперь надо было с достоинством суметь освоить то неведомое, на что его обрекла судьба.

Тюремная камера, в которую его поместили сильно разнилась с камерой предварительного заключения. Убогая, душная комната, битком набитая людьми, с развешанными по краям коек сохнущимим носками, ему представилась поначалу самой последней ступенью ада, и, если в предвариловке обстоятельства свели его с двумя такими же "бакланами", как он, то теперь, стоило ему переступить порог камеры, его встретило множество (во всяком случае так показалось Сереже) озлобленных, изучающих глаз.

Сережа сам был на взводе.

После унижающей процедуры, когда его вместе с другими, вновь поступившими в СИЗО №2 - Бутырскую тюрьму - заключенными раздели до гола, и широкоплечий омерзительный прапорщик заставлял его поднимать руки, приседать и нагибаться, как будто на теле восемнадцатилетнего испуганного юноши, стыдливо прикрывающего свою наготу, действительно могло быть что-то спрятано, а потом два часа продержали в ледяном смотровом помещении, босиком на каменном полу, и Сережино посиневшее тело дрожало от холода и непереносимого позора, но чувствовал себя уничтоженным морально, и даже последние слова матери: "Сынок, что бы ни случилось, оставайся человеком. И все у тебя наладится", - воспринимались уже с сарказмом, ибо он понимал, что с ним обходятся, как с животным.

35