Во всяком случае, такая форма приема в Художественный театр, где меня не знали ни Станиславский, ни Немирович-Данченко, была необычной и поставила меня в особое привилегированное положение, что никогда не бывает в пользу общественного мнения коллектива. В то же время пошел слух об «исключительных» моих талантах, что также ставило меня в трудное положение. Прежде всего, придя в Художественный театр, я должен был представиться и познакомиться с его руководителями – Константином Сергеевичем и Владимиром Ивановичем. Как мне сказали, Константин Сергеевич придавал особое значение первому разговору-беседе со вновь поступающим актером. В этой беседе он знакомился обычно со вкусами, пожеланиями и взглядами нового художника, заглядывал, если можно так выразиться, в душу нового пришельца и присматривался к тому, с кем в ближайшие дни придется встретиться в работе.

Первый прием был назначен мне Владимиром Ивановичем.

Я имел в то время очень красочный вид, отражавший мои юные радужные настроения и яркость и красочность быта первых лет революции. На мне была седьмая по счету, сшитая, как я уже рассказывал, моей мамой из бордовых секущихся драпировок художественная блуза, желтый дубленый овечий полушубок, с ярко-белым овечьим же воротником, лиловое кашне и кепка. Брюки были, по тогдашней моде, короткие, узкие книзу и широкие кверху. Тяжелые ботинки. В руках тросточка. Самый вид мой отображал уже мою принадлежность к «левому» направлению в искусстве и, как мне казалось, вполне гармонировал с футуристической росписью палаток Охотного ряда. Я был ниже среднего роста, но трость и походка уже были «под Маяковского». И в Художественный театр, насколько я помню, я пришел, по своему убеждению, как актер другой, более свежей, новой, яркой и совершенной школы. Я внутренне уже как бы противопоставлял себя другим актерам Художественного театра, особенно молодым. Это было, конечно, несколько нахально, так как прежде всего я мог бы в Художественном театре многому научиться.