Словом, мой вид был несвойствен «артисту Художественного театра», где в молодом артисте прежде всего ценилась скромность. Стоит ли оговаривать, что, на мой сегодняшний взгляд, это были справедливые требования.

Оставив в благополучном и неожиданно теплом по тому времени гардеробе Художественного театра свой дубленый полушубок и кепку, я отправился в бордовой блузе, не расставаясь с тросточкой и распространяя вокруг себя свежий овечий запах, в кабинет Владимира Ивановича.

Мой вид удивил Владимира Ивановича несколько более, чем я предполагал.

– Тросточку, собственно, вы могли бы оставить у швейцара, – сказал он.

– Пожалуйста, если она вам мешает, я отнесу, Владимир Иванович, – скромно отвечал я, в свою очередь разглядывая его безукоризненно расчесанную бороду и такие же безукоризненные галстук, воротничок, крахмальное белье и костюм.

– Да нет уж, если вы ее захватили, оставайтесь с ней, – довольно сухо разрешил Немирович-Данченко.

Разговор не особенно клеился. Владимир Иванович оценил меня, по-моему, как довольно нахального и неясного для него молодого человека, но откровенно рекомендовал мне, несмотря на уже совершившееся поступление в Художественный театр, все же «показаться», для моей же пользы, коллективу театра, а вместе с тем и ему и Константину Сергеевичу.

– По крайней мере, мы будем относительно знать вас, – добавил он.

Я сказал ему, что с удовольствием покажусь в отрывке из «Тяжбы» Гоголя, где мне подыграет Аким Тамиров, уже ставший к тому времени артистом Художественного театра. На этом мы и расстались, как мне казалось, не очень очарованные друг другом.