Михаил Козаков «Крушение империи»

Федя перевел взгляд на эдельштейновского соседа, подавшего столь убежденно эту реплику.

- Что вы хотите этим сказать, товарищ Довнар? - обратился он к нему.

- Если вас это интересует, Калмыков, приходите вечером в арсенал. Послушайте революционных рабочих.

Было что-то львиное и повелительное во всем облике Довнар-Запольского. Коренастый и широкоплечий, с грудью борца, с тяжелой гривой темнорусых волос, с большими серыми глазами, как будто вбиравшими в себя собеседника, - он всегда был заметен в университетских коридорах. Он прихрамывал и чуть-чуть волочил ногу, - и казалось, что не обычная это хромота с детских лет, а где-то ранен в бою этот порывистый и неукротимый «львенок». Сын известного профессора, человека неясных и путаных политических убеждений, - Довнар, как известно было, давно уже не жил на отцовской квартире, но где точно обретался - знали об этом, вероятно, очень немногие.

- А вы будете выступать? - спросил его Федя.

- Да уж кто-нибудь из нас, большевиков, будет. И не один, вероятно.

«Вот оно что… - подумал Федя. - Они все - большевики. И Алешка с ними, - теперь все понятно. Однако к себе не зовут».

Впрочем, чего хотят сейчас большевики, он собственно не знал, но очень уж отпугивал их «несвоевременный максимализм», о котором был наслышан в кругу Гашкевича и его друзей.

Но вызывали симпатию и «смертник» Эдельштейн, и Довнар с умными серыми глазами, и, конечно же, давний друг детства Алеша Русов, которого любил, и Феде от чистого сердца хотелось сейчас увидеть этих приятных и привлекательных людей за одним столом с таким же приятным и самоотверженным, как думалось, Гашкевичем.