Михаил Козаков «Крушение империи»

Уже давно никто из близких не делится с ним, Рувимом Лазаревичем, ни радостями своими, ни горестями, уже давно он - словно забытый, покинутый людским вниманием столб, с которого сняли провода семейной жизни и протянули их над ним, поверх него. И оказалось, что провода оттого не оборвались, не упали, семейные интересы не остыли, жизнь вокруг течет и гудит, но все это - в стороне от него, Рувима Калмыкова, не задевая его.

Между ним и Федькой возникают теперь какие-то новые, близкие отношения - вот с этим самым синеглазым, слегка скуластым, как все прародители-калмыки, смуглым Федькой.

И Рувим Лазаревич, не зная еще, как и с чего должно сейчас проявить свое чувство к покорно стоявшему внуку, несколько минут журит его, добродушно повторяя свое любимое, по-своему произносимое слово:

- Басяк… Ах ты басяк такой! А если я твоей матери, Серафиме, скажу?

Феде неприятна, хотя бы и шутливая, угроза. Дед замечает это, и, вдруг испугавшись, что своими словами может вызвать со стороны внука неприязненное и подозрительное отношение к себе, он, - никогда и никого не боявшийся в своей калмыковской семье, ни перед кем не отступавший, властный и черствый в своих требованиях, - ощущает сейчас свою собственную слабость и покорность перед этим неведомо что думающим, молчащим юношей.

- Нет, нет, я не скажу, Федька, - уже серьезно и ласково говорит он и, словно затем, чтобы придать своим словам еще большее значение, настороженно оглядывается по сторонам, вытягивая голову, и снижает свой голос до шепота: - Иди сюда, посиди с дедом минутку…

Федя садится:

- Как ваше здоровье, дедушка?

- А тебя это в самом деле интересует?

- Ну, конечно, - искренно отвечает внук, секунду до того и не думавший, что его обычный вопрос будет нуждаться в каком-либо подтверждении.