Михаил Козаков «Крушение империи»

И он спрашивает:

- Почему вы задали мне этот вопрос? Разве вы сомневаетесь в моих словах?

- Нет, нет, - поспешно сказал Рувим Лазаревич и положил слегка руку на плечо внука. - Мое здоровье - восьмидесятилетнее… хм! Вот доживешь, бог даст. Здоровье, здоровье… - тихо повторил он. - Только никто меня про него по-настоящему не спрашивает.

Он, очевидно, подавил в себе набежавший вздох, потому что рука, лежавшая на Федином плече, на секунду сжала его, и старик глухо и стесненно откашлялся.

Федя почувствовал неожиданную жалость к нему, хотел сказать что-то утешающее, ласковое, но, зная, как и все в калмыковской семье, что дед не терпит - из гордости - всяких семейных соболезнований, считая их всегда услужливостью и заискиванием перед ним, смолчал, не желая быть дурно понятым.

- А ты спросил по-настоящему! Я знаю: ты - по-настоящему! - продолжал вслух свою мысль Рувим Лазаревич и, отыскав на бледном лице боровшиеся с сонливостью глаза Феди, заглянул в них своими серыми пристальными.

Он как будто в эту минуту проверял себя и внука, и какая-то нечаянная вначале мысль словно ждала только этой короткой проверки, чтобы потом уже овладеть полностью им, Рувимом Лазаревичем. Спокойно выжидающий взгляд Феди, его ответное молчание были тем наилучшим, чего желал сейчас старик: каждое слово, произнесенное в доказательство чувств, питаемых к нему, он счел бы, как и подумал Федя, фальшивым и приниженным.

- Ай, босило! - впал он в прежний тон в разговоре, хлопнув осторожно внука по затылку и сдвинув его фуражку козырьком на нос. - Скубент! Гуляка! Молоко на губах не обсохло, а к девкам лезешь… Не моргай, никому не скажу, Федька, - неожиданно лукаво подмигнул он. - Чтоб ты поверил, что не скажу, я тебе один свой секрет открою.