Михаил Козаков «Крушение империи»

Старик стоял на пороге в стеклянный коридорчик, в полоборота к внуку. Сквозь стекла коридорчика струился вкрадчиво матоворозовый отсвет рождающегося утра, набросивший свои мягкие светящиеся пятна на плечо, на обнаженную шею, на часть большой, еще не расчесанной седой бороды. Словно упавшая горячая слеза - блестела на сорочке маленькая перламутровая пуговочка. Халат распахнулся на старике, сухая, длинная нога была вынесена чуть вперед, из прорванной в носке красной туфли высовывался наружу кончик большого пальца.

Старик протягивал вперед руку: она дрожала, и пальцев оттого казалось больше, чем было, и все они словно болтались, покачивались, едва связанные с повисшей кистью.

- Иди! - махнул он рукой, и Федя побрел к своему крыльцу.

…Ночь уже прошла бесследно, как высохшее на солнце бесцветное пятно. Ах, эта странная, полная неожиданностей, хмельная ночь!

Федя уже не хотел, не в силах был разобраться ни в чем, что случилось.

Он возвращался домой, нагруженный впечатлениями, как носильщик - беспорядочно сунутыми в его руки различными, крупными и мелкими вещами: лишь бы не уронить ничего, донести и сложить в одно место, а там уже каждый предмет найдет по указанию хозяина свою полочку и угол.

С этой мыслью он заснул.

Проснувшись, Федя узнал: сегодня на рассвете с дедом случился удар. Никто не понимал истинной причины тяжелого заболевания старика. Никто - кроме его жены и сына Семена.

Старик Калмыков не нашел в потайном месте, между отставших друг от друга досок в шкафу, своей упрятанной пергаментной бумаги. И он не знал, сколько месяцев назад она унесла на себе в огонь Семеновой печки его, Рувима Лазаревича, последнюю земную волю.

Прилив гневной крови отнял у него дар суровой, карающей речи.