Михаил Козаков «Крушение империи»

- А пущай она…

- Забываетесь, хам! На молебне наш государь!.. Кому божья премудрость? На чью глупость… а-а?

- Сеня!

- А пущай она…

- Нет, нет… Вы, кажется, оскорбляете государя…

- Ну, да - немецкого! - выпалил вдруг «Сеня». - Чего, барыня, пристали в сам деле? Тьфу! На германскую дурость пошлем господа бога премудрость. Ну, и на вашу долю хватит! - закончил он под общий хохот окружающих.

Барынька скрылась за спины своих соседей, оставив раскрасневшемуся скуластому парню со взбитым рыжим хохолком на обнаженной голове длинный, как стрела, взгляд презрения и ненависти.

- Ишь невопря! - прокашлялся кто-то рядом с Теплухиным, в извозчичьем летнем армяке, степенный, с широкими сивыми усами и мохнатыми подусниками на кирпичном лице и живыми маслянистыми глазами - черными, как брызги жирной грязи из-под колеса его экипажа. - Парню для движения ума простор требуется, а она ему простор горизонту заслоняет…

Он, очевидно, мог быть суров с норовистой лошадью, но признавал свободу для людских высказываний.

У барыньки были прыгающие губы и раздувающиеся ноздри кликуши, и, разыскав ее глазами, Иван Митрофанович увидел, как исступленно, с костлявым, мертвенно-бледным лицом проталкивалась она в первый ряд, протягивая руки к древку плаката, поставленного наземь каким-то тучным и непомерно брюхатым, разморенным почтовым чиновником.

- Дайте… подержу… Дайте… подержу! Позвольте мне, позвольте, пожалуйста…

Теплухину удалось протискаться почти к самому центру площади.