Михаил Козаков «Крушение империи»

что Фома перебил его, вмешался непрошенно в разговор, или потому, что в тоне, каким говорил журналист, звучало, по мнению Льва Павловича, неприкрытое злорадство. Вероятно, на сей раз - и по той и по другой причине.

- Чему тут радоваться, - а? - воззарился Карабаев исподлобья на Асикритова. - Ну, все полетит, все будет разрушено, - кому ж на пользу? Кайзерскому милитаризму - одному ему! Все самое дорогое и ценное будет признано вздором, тряпками, чепухой. Все - на поругание, так, что ли? На слом, в бездну неизвестности, в окровавленную пасть отчаяния? Так, что ли? Не дай господь революции под ликующий салют прусских пушек!

Там посмотрим, под чей салют: прусских или русских? - ухмыльнулся Иришин знакомый.

- Ах, папа, ты же сам сказал…

- Что сказал?!

- Про лестницу. Сверху метут… как же иначе?

- Иначе? Что - иначе?

Он, повернув голову к плечу - до отказа, так, что ей некуда и невозможно уже было двигаться, не вывихнув шеи, удивленно и растерянно смотрел на дочь.

Да, он говорил. Гм… «Лестницу надо сверху, да, да». Он не отрекается, он не ошибся, когда сказал. Нет, нет, пусть никто не думает, что он, Карабаев, может отречься от своих слов! Но почему же их нужно толковать так, как сделал это со злорадством Сонин родственник Фома? У него с журналистом никогда не было ничего общего в политических взглядах, - так что же это за союзник неожиданный?! Не нужны такие союзники. Это люди безответственных суждений и мгновенных коротких поступков.

В народе каждый божится, но всяк по-разному, - так и он с Асикритовым.