Михаил Козаков «Крушение империи»

Городовой здесь еще: по-жандармски выпущены из сапог широкой складкой вниз шаровары, пышные усы с косыми вьющимися подусниками, высокий картуз - на ребро поставленная суконная тарелка, две начищенное медали на бугре полубабьей груди, - он утаптывает дорожки сквера своим неторопливым, хозяйским шагом.

Кто торгует лаской, удивительно подешевевшей, кто - гуталином и шнурками, в ларьке - зеленым, пенистым «дедушкиным квасом», завезенным в столицу польскими предприимчивыми беженцами; кто - планом города и значками татьянинского комитета, желтой очищенной махоркой и черными усманьскими семечками. Инвалид в лукошке, с яркокрасным околышем донской фуражки и приколотым к фуфайке английской булавкой «Георгием», ползал вдоль скамей, нещадно матерно ругая за отказ помочь ему подаянием. Человека с обезьянкой сменил человек с попугаем, а их обоих - в пестрых лохмотьях, крадучись приближавшаяся, покачивая, как на пружинах, бедрами, - темногубая цыганка с колодой старинных, причудливых карт.

Она подошла к скамье, на которой сидело несколько человек, коротким взглядом оценила настроение и возможность каждого из них, и этого уже было достаточно, чтобы выбрать раньше всего сидевшего последним, на краю:

- Погадаю твоей милости, твоему сиятельству…

Офицер сидел, заложив ногу на ногу, держа на коленях фуражку. Платком он вытирал вспотевшие виски, лоб, всю голову, словно он только что, запыхавшись, добежал сюда.