Михаил Козаков «Крушение империи»

Короткая пауза, все молчат, и только генерал с орденами во всю грудь, подумав, вероятно, что проповедь окончена, крякает: «Н-да-а!..» - и обращается к соседу с всклокоченной вьющейся бородкой:

- Выпьем, друже, под осетринку. Нам, православным да военным, все нипочем: был бы ерофеич с калачом!.. Вон того, друже, ерофеича… с травинкой!

- И помянешь свое излишество, которо гнетет и гнетет и ведет в скуку, - к смущению генерала, продолжал «старец». - Горе мятущимся и несть конца! И всяка блудница скажет: бес в друге, а друг - суета. И всяка блудница, замолив грех, скажет: господи, избави меня от друзей - и бес ничто!.. Царям про то говорю. Папа слушат меня, и мама слушат, и добро смуту покроет, и добро станет.

- Здоровье его императорского величества! - воспользовался случаем неудачливый генерал и, встав, опрокинул в рот своего любимого «ерофеича» и закусил корнишоном, еще заранее приготовленным для этой цели.

- Приехал енерал наниматься… да шапку ломат! - усмехнулся Распутин Людмиле Петровне. - Язык коричнев выкрасился, бо ж… лижет с превеликим усердием, а борода, вишь, не запачкана… серебряна борода!

- А почему, если «наниматься», то - к вам? Вы не военный министр и не командующий.

Он рассмеялся мелким, разливающимся всхлипом и показал пальцем на вышитую золотыми нитями застежку своего ворота с буквой царя.

- Енерал уважат меня! - подмигнул он. - Понимашь?.. Ну, откушай, лебедь, ну, угощайся. Беседа у нас с тобой еще будет, - охота мне с тобой.

И он сам принялся за еду. Нож и вилка оставались нетронутыми: он все брал руками, обеими сразу, и отирая их о скатерть. Скатертью же утирал губы.