Михаил Козаков «Крушение империи»

Заходит разговор о Людмиле Петровне.

- Красивый бабец очень! - говорит о ней Кандуша и, коротко крякнув, бросает в воду (они уже на набережной Невы) положенные кем-то на выступ парапета свеженькие корки от апельсина.

Федя чувствует, как краснеет, - отворачивает лицо, останавливается у парапета, глядит в воду.

«Что его смутило? - следит за ним украдкой Кандуша. - А ну-ка, еще раз попробую!» - И он продолжает:

- За такую женщину, если иметь деньги, ничего не жаль. Полюбить можно такую женщину сильно. Да разве нашему брату (я про себя говорю) иметь когда любовь с такою? Ни в жизнь!..

Федя молчал.

- Ни в жизнь! - повторил Кандуша, вздохнув. Подскочил, сел на гранитную ограду. - Такая женщина полагаю, меньше чем знатного офицера или важного чиновника из министерства и не приметит. Или банкир какой соблазнит деньгой да увеселением. А нам с вами не соваться!

- Возможно… - старался быть как можно равнодушнее Федя.

… - Эй, официант, еще парочку!

Второй раз Федя ночью на тишкинском поплавке. Все так же много народу, все те же татары-официанты с раскачивающейся походкой канатоходцев, все так же хлопают, как из пугача, бутылочные пробки. Играет оркестр слепых, одноглазый, с вытянутой лошадиной челюстью пианист (Феде кажется, что с того раза он очень похудел) трясет попрежнему длинными смолянистыми кудрями и поводит плечами.

- Вам что, Федор Мироныч!.. Обыкновенная, так понимаю я, записочка… Ну не может исполнить просьбу. Ну, преждевременно уехала, так… а? Вторую страничку не показали, - воля ваша! Частное дело, пипль-попль… Вполне частное. Ну, что там может быть?