Михаил Козаков «Крушение империи»

Как изменилась она за несколько часов! Рано утром, когда он, Величко, вел по ней солдат, здесь было тихо и пустынно, а теперь вот: у ворот каждого дома и домика крикливый табор какой-то, на улице тесно от растянувшейся по ней людской цепи, а у «Парвиайнена» - густая, запрудившая дорогу, шумящая толпа, сквозь которую роте прапорщика Величко и не пробиться. Что делать?..

До толпы оставалось всего шагов пятьдесят. Прапорщик Величко оборачивается и, продолжая минуту шагать спиной вперед, бегло оглядывает марширующие следом за ним солдатские ряды. Только три передних несут на плече учебные винтовки с примкнутыми штыками, - тыловые войска русской империи бедны: обучение производится не на ружьях, а на палках, затвором служит большой палец правой руки, а вместо выстрела - хлопанье в ладоши.

«Эх, черт побери! - сожалеет сейчас о чем-то прапорщик Величко и трет по обыкновению свою надменную горбинку на носу. - Деревенских собак гонять, - вооружение… тоже!» В противном случае что точно сделал бы - не додумал до конца.

На глаза попадается ему шагающий в середине первого ряда черный, лопата-борода в цыганских кудряшках, широкоплечий солдат Исаев, и он ловит его озабоченно-удивленный взгляд, устремленный в сторону гудящей толпы.

«Радуется, сукин сын! - отводит от него глаза прапорщик Величко. - Погоди ты, конокрад!»

И он вспоминает в эту минуту:

«Ваше благородие, - написано было в записке, - обратите ваше внимание на ваших подчиненных, как они больно страшно терпят нужду. Хлеба получаем мало - один хлеб на четыре человека. Сахару мало, по фунту на месяц, пища плохая - в сортир по надобности не с чем в животе ходить. А если что другое домашние люди пришлют, бывает, - то фельдфебель, шкура, сам поест. А если не исправите, то как придем на позиции - застрелим, и очень даже просто. И фельдфебеля, гадюку, тоже».