Михаил Козаков «Крушение империи»

- Эй, пей, пей-гуляй, наша жизнь - копейка! - пробовал отшутиться он. В самом деле, не говорить же сейчас о том, что и сам всерьез не мог еще разрешить, что не раз порождало немалые, тревожные раздумья?

- Не балагурь, Сереженька, - неожиданно строго, как показалось ему, сказала Екатерина Львовна. - Не мальчик… вон, височки сединой подкрашены!

- Это же не от старости! - заступилась Шура.

- А я сказала: от старости? Возраст его лучше других знаю. То-то и оно, дорогие мои. От страдательной жизни, от мучений, от непосилья биться за других. Разве я такая дура уже, не понимаю? Покойный Иван Никанорыч (она говорила о втором муже), когда переехали в город, всегда говорил мне о Сереже: растет, Катерина, самый что ни на есть революционер. Посмотришь, Катерина… Так оно и вышло, - рассказывала она девушке.

- Вы должны гордиться этим! - вспыльчиво ответила та.

- И горжусь! - сказала старуха. - Сама понимаю. Мученик ты у меня, Сергей.

И в том, что назвала его сейчас полным именем, Ваулин увидел не только обычное обращение к себе, - нет, признание его, Ваулина, матерью. Впрочем, он и раньше в этом не сомневался: она никогда не порицала его за революционные убеждения.

Но ему показалось, что мать начинает вдруг его славословить, ставить на ходули, как склонны делать это все матери в отношении своих детей, что это нехорошо, а сейчас, в присутствии такой же, как и он, революционерки, курсистки Шуры - вдвойне нехорошо, - по-обывательски звучит все, - и он досадливо сказал:

- Перестань, мать… перестань. Мы не святые и в мученики не напрашиваемся. Правда, Шура?