Михаил Козаков «Крушение империи»
- Ничего, - прикидываясь спокойным и безразличным, упрямо сказал он и отвел глаза, чтобы она не увидала в них
наигранного презрения.
- Ой ли?
- Я замерз, по правде сказать.
- Шел по улице малютка, а малютке… двадцать лет! - пропела она две строчки из распространенной песенки популярного куплетиста Сарматова. - Тащите кресла к печке. Не беспокойтесь - я сама возьму себе. Я привыкла все сама брать! - с особой интонацией сказала Людмила Петровна и слегка прищурила один глаз.
На ней был шерстяной, английского покроя, синий костюм с узкой модной юбкой. Она стесняла, укорачивала шаги Людмилы Петровны, и, когда она проходила по комнате, Федя слышал, как иногда терлись одна о другую икры ее ног в шелковых чулках.
Сидя в придвинутых креслах перед утихающей печкой, открыв дверцу ее, они грели вблизи огня свои руки и ноги, хотя в комнате уже было тепло, а сидеть долго так: согнувшись, наклонившись к огню - было не совсем удобно уставшему телу.
Но, казалось, измени Людмила Петровна эту позу, перестань она ворошить кочергой золотые, с синим дымком, уголья в печке, - и перестанет тогда говорить, замолкнет, опомнится и оборвется тогда на полуслове ее неожиданный для Феди рассказ. Невольно, вероятно, для самой Людмилы Петровны он походил на исповедь…
«Родная, любимая, хорошая… прости ты меня, негодяя, осла вифлеемского!» - самыми нежными сейчас словами называл Федя в уме Людмилу Петровну и самыми уничтожающими ругал он себя.
Теперь он знал почти все, что могло его интересовать.