Михаил Козаков «Крушение империи»

На большом канцелярском столе, накрытом белой накрахмаленной скатертью, лежат груды книг, тут же пустые стаканы и остатки еды. В комнате строгая тишина: обитателям ее запрещено переговариваться. Но стоит появиться здесь караульному начальнику или коменданту - и узники нарушают обет вынужденного молчания. Просят о разном, но все - об одном: разрешения поразговаривать.

Отказ принимают печально и покорно.

- Вот и хорошо… я очень люблю тишину, - соглашается шамкающий голос.

Узники с плохо скрываемым презрением смотрят на выжившего из ума старца Горемыкина. Он потонул в широком кожаном кресле, он недвижим, и только дымящаяся толстая сигара во рту говорит о неисчезнувшем дыхании этого разрушенного годами, безжизненного тела.

- Товарищ комендант! Товарищ, одну минутку… по секрету.

Это слово так необычно здесь - «товарищ»…

- Одну минутку… Это - хорошо известный всем Манасевич-Мануйлов. Толстенький, подвижной, он наседает на саженного преображенца, не спуская с него своих пытливых близоруких глаз. Один из них, как всегда, по привычке, прищурен, но преображенцу кажется (впрочем - безошибочно), что проситель хочет предложить ему что-то жульническое.

Распутинский друг таинственным шепотом пытается тут же говорить о своей невиновности и безосновательности своего ареста. Он сует преображенцу какую-то записку с просьбой передать ее по назначению и просит, просит, просит…

Потеряв надежду дождаться своей очереди, грузный, оплывший жиром адмирал Карцев отталкивает его:

- Посторонитесь маленько…

У него - другая просьба: нельзя ли обменяться ему местами на ночь с князем Жеваховым - отдать узенький диван и получить широкое, вместительное кресло?