Тогда, в конце семидесятых - начале восьмидесятых, идеологический дубизм странно сосуществовал и уживался с высокой идейностью и патриотизмом в самом лучшем смысле этого слова. Ребята могли кривляться на сборах, доводя до истерики молоденькую пионервожатую, но с удовольствием выполняли работу тимуровцев и красных следопытов, смотрели Фильм про Митю Коваля и читали «Червонные сабли» Жарикова и «Кортик» Рыбакова, а заслуженный хулиган школы Генка Пащин разрыдался, как девчонка, на заседании Совета дружины, где его хотели исключить из пионеров за то, что он отнимал деньги у первоклашек.

Общешкольные комсомольские собрания проходили два раза в четверть. После шестого урока все комсомольцы стекались в актовый зал, рассаживались по местам, и начиналось действо, которое в восьмом классе Вера воспринимала как комедию, в девятом - как трагедию, а в десятом - как фарс. Счастливчики, изловчившиеся занять задние ряды, начинали откровенно наглеть, а именно - играть в «морской бой», жевать пончики, прячась за спинами товарищей, потихоньку учить уроки на завтра, вести переписку с соседом. Те, кому на сей раз не повезло, то есть сидящие на виду, просто мирно дремали под пламенные речи Квасницкого, только что прибежавшего из-за гаража, и автоматически поднимали руки в ответ на традиционный вопрос: «Кто за данное предложение?» На «камчатке» этого вопроса, как правило, вообще не слышали, там постоянно стоял ровный гул, напоминающий жужжание пчелиного роя, который не прекращался даже несмотря на то, что директриса время от времени грозно приподнималась со своего места в президиуме и стучала карандашом по столу. Наконец собрание объявляли закрытым, и одуревшая от тупого двухчасового сидения в душном зале толпа бросалась к выходу. Но не тут-то было! У дверей возвышались дюжие молодцы из школьного штаба порядка, перекрывающие истомившимся в неволе комсомольцам путь к свободе. Толпа шумела и бесновалась, директриса кричала трубным голосом в микрофон: «Все остановились! Все успокоились! Горячев, прекрати! Васильков, к тебе это тоже относится! Терещенко, сейчас же отойди от двери!» и что-то еще в таком духе. В это время на сцену взлетала школьная активистка Юля Мухина, в недавнем прошлом председатель Совета дружины, а после - заместитель секретаря комсомольской организации, первая помощница Кваса. (Вера искренне считала, что по справедливости комсомольским вожаком следовало быть именно Юле - она не рассказывала скабрезных анекдотов, не курила за гаражом, занималась общественной работой с упоительным, звероподобным рвением, и лично Вера воспринимала ее сначала как одушевленный пионерский галстук, потом - как воплощенный комсомольский билет.) Итак, на сцену взлетала Юля, маленькая, кругленькая, в золотистых веснушках, вся такая из себя хорошенькая, как кукла наследника Тутти, и с ней еще какая-нибудь девочка. Они разворачивали длинный плакат, где гигантскими буквами были намалеваны первый куплет и припев песни «Не расстанусь с комсомолом». Запевали обычно директриса, Юля, ее подруга по плакату и Квас. Смятая у выхода толпа тоже начинала вяло и вразнобой блеять: «Мы пройдем сквозь шторм и дым, станет небо голубым». Кто-то непременно при этом дурачился, издавая повизгивания и похрюкивания, и, хотя директриса устрашающе сдвигала брови, хулиганы продолжали свое черное дело в полной уверенности, что выявить их в этом жутком, напоминающем о разнузданном пьяном застолье хоре было практически невозможно.

4