Ночь друзья провели в битком набитой камере. Было нестерпимо жарко и накурено так, что от табачного дыма першило в горле. Одни арестованные спали, скрючившись, на грязном заплеванном полу и на дощатых двухэтажных нарах, несколько человек, молодых, длинноволосых парней сидели поближе к мутному зарешеченному окну, курили длинную сигарету, передавая окурок из рук в руки.

Григорий Крутков спал на полу, вытянув ноги, и оглушительно храпел. Один из парней, сидевших у окна, сказал раздраженно:

- Эй, мужики, скажите своему другу, пусть храпит потише.

- Ты ему сам скажи, - ответил давно не спавший Вадим. - Боюсь, он тогда сильно попортит тебе хлеборезку… Он не любит, когда его будят… очень не любит.

Парень посмотрел на богатырскую фигуру, растянувшуюся на полу, ничего не сказал, отвернулся. Впрочем, храпел не только один Григорий Крутков, храпели и другие, но мощный храп знаменитого барда и художника покрывал всех. Парни у окна негромко переговаривались:

- Сколько за стакан платил?

- Какой стакан, оборзел, что ли? Спичечный коробок - полтинник. И то азер знакомый, а то семьдесят пять за коробок лупят.

- А где?

- На Рижском…

Проснулся грязный, оборванный и небритый бомж, кряхтя, поднялся, доковылял до двери, постучал, проговорил сипло:

- Эй, старшой! Воды хочу! Пить хочу, слышь? Ссать хочу! Эй!

Со скрежетом лязгнул засов, дверь отворилась, ржаво скрипя петлями, на пороге вырос здоровенный сержант в милицейской рубахе с засученными рукавами, сказал гулко:

- Выходи. Только быстро, а то по шее схлопочешь.

- Я быстро, быстро, - закивал бомж, прошмыгивая в коридор.

Дверь затворилась, и вновь лязгнул засов, и от этого звука стали просыпаться другие арестованные, в основном бомжи непонятного возраста, подростки, хлопавшие очумевшими спросонья глазами. Проснулись и Григорий Крутков, и Виктор.