- Нет, не поедут! - упрямо возразил Фельдинер и выпил. - В анкете написано: имеют ли годственники к вам матегиальные или какие-либо дгугие пгетензии? И вот я им и заявил - имею пгетензии!

- Какие же?

- Они мне жизнь испогтили! И моим детям! И всему Советскому Союзу! И всем нагодам в миге! - Фельдинер снова налил и нервно выпил. - Нет, если, конечно, гассудить спокойно, то - пусть катятся ко всем чегтям собачьим - бабы с возу, кобыле легче. Но что они там будут делать? Как жить? За ними ведь пгисмотг нужен, уход. Они ведь уже в магазин ходить не могут, а кто там будет ходить для них в магазин? Они же там загнутся чегез месяц, геволюционегки пгоклятые… - Фельдинер сел за стол, закурил, задумался и сказал вдруг тихо. - Жалко мне их… в сущности, несчастные женщины, хотя сами этого не понимают… пгожили жизнь впустую…

- А тебе не хотелось бы с ними поехать? - осторожно спросил Виктор, тоже присаживаясь за стол. - Всей семьей…

- Во-пегвых, у меня жена гусская, - сурово глянул на него Фельдинер. - Во-втогых, я тоже гусский…

- Н-у-у, брат, это ты уже загнул, - усмехнулся Виктор. - Мне-то все равно, конечно, Володь, но…

- Я гусский евгей! - повысив голос, перебил его Фельдинер. - Это особая статья… особая нация, не согласен?

- Согласен… - Виктор задумался, вдруг посерьезнел.

- Я не могу без Госсии… - глубоко и серьезно произнес Фельдинер, и в интонации его голоса Виктор почувствовал боль и тоску, и он посмотрел на него с состраданием. И Фельдинер взглянул на него почерневшими глазами, увеличенными стеклами очков:

- Tы-то хоть понимаешь меня?

- Понимаю…