- Дед Пихто и бабка Тарахто. С добрым утром, говорю, ненаглядный. - На меня смотрели ее, как обычно, спокойные, но теперь уже совсем мне не знакомые глаза. Как это объяснить и как их описать - не знаю. Боюсь, что невозможно. С одной стороны, они были невероятно выразительными, но при этом я чувствовал, что эмоции в них отсутствуют или, в лучшем случае, запрятаны настолько глубоко, что их, как ни лезь в преисподнюю, невозможно достать даже с помощью мощной буровой установки. В этих глазах, безусловно, присутствовала какая-то затаенная страсть. Причем очень сильная, с заложенной в ней огромной энергией. Но страсть, не способная на порыв, на то, чтобы отдать хотя бы частицу себя. Эта страсть иного рода. Страсть, в себя вбирающая и всепоглощающая. Глядя на Людмилу Георгиевну, я отлично понимал, что ее глаза сейчас живут какой-то особой, наполненной своим содержанием жизнью, где наверняка разгораются нешуточные баталии сложившегося и устоявшегося с неожиданно ворвавшимся потусторонним и чуждым. Вот только для всех нас, остальных, восприятие этой ее жизни будет трактоваться и расцениваться как нечто абсолютно мертвое, бескровное, но только не безликое. Ох, эти глаза!.. Да, они, бесспорно, невероятно красивы. Они притягивали и будут притягивать. Как магнит. Но туда, в ее мир, уже никому не суждено проникнуть. Там на вратах большой неоткрываемый замок, но даже он - страшный, огромный, стальной и тяжелый - будет притягивать к себе. И в тот момент я будто бы отчетливо услышал, как он, этот самый замок, совершенно неожиданно взмолился… Да, именно взмолился: «Открой меня! Открой!» Я закрыл глаза и понял, что еще не раз кто-то - и непременно из клана сильных мира сего - захочет вскрыть этот замок. Вскрыть, чтобы проникнуть в тайну этой будоражащей ум, не дающей покоя, манящей и притягивающей холодности, где рядом нету места никому. Но это-то и будет тем магнитом, с которым «пресытившийся» бороться не в состоянии. И от услышанной мольбы становилось страшно. Только страшно становилось не потому, что во всем этом было что-то непонятное, таинственное и неизведанное, а оттого, что ее спокойные глаза пронизывали тебя насквозь, но уже каким-то другим, доселе неведомым тебе лучом, природа разрушения которого была иной.

И все же в этой жизни самый мой надежный друг - это мой же собственный инстинкт самосохранения. Вот он-то мне и проорал в самую что ни на есть сердцевину серого вещества: «Перед тобой водка, идиот! выпей! выпей ровно столько, чтобы поймать кураж. Такты хоть немного, но продержишься. Иначе тебя сожрут. Сожрут с потрохами!»