«Врачеватель 2. Трагедия абсурда»

Нефред Эрнандыч Казуистов, рожденный гениальным пером Тита Индустриевича Семипахова, успев зацепиться за вертикальный косяк входной двери японо-русской избы-якитории, как сосиска, повис в проеме и со своей, пардон, синюшной рожей и выпученными, будто у Шварценеггера на Марсе, глазищами истошно голосил на всю деревню, заставив даже замолчать ни в чем не повинных кузнечиков:

- Клоуны! Жалкие клоуны! Никому из вас, уродов, нет возможности довериться! Везде сплошная, как и было, гнусная совковая халтура! Скоты, шпалы обоссанные, а ну немедля ищите гвозди с молотком! Колотите заново, ходячее кладбище макаронов! Иначе ведь я, как художник неместный, всех попишу и уеду! По местам стоять, петухи гамбургские!

Фаддей же Авдеич, понятное дело, снова от испуга банально рухнул на крыльцо и некритикуемо остолбенел. Правда, теперь уже в лежачем положении, но все же с трагедийно зафиксированной бревнообразной ручищей на груди. Да, впрочем, столь же банально, но только, однако, впав в истерику - как и было прежде, - Эльвира Тарасовна отчаянно пыталась привести в чувство кучерявого haute couture и оттого слишком уж интенсивно размахивала над его идеально выбритой рожей подолом своего цветастого сарафана… Ан нет. Все тщетно. Не приходил в себя, скотина.

Может быть, достойней остальных на этом концерте смотрелся каторжник Тимошка с вырванными ноздрями. Немигающим взором он, до боли трогательный, глядел на это синее безоблачное небо, и крупные, с горошины, слезы катились из его больших, почти что беззрачковых глаз. Будто застыв, Тимошка только шевелил губами, упорно повторяя всего одно, лишь ему понятное слово. Быть может, это слово значило «люблю». А может, «помню»… Может, «избавление»… Не знаю - я не разобрал. Увы.

А вот досточтимого поэта-импровизатора Плутарха Диогеновича как раз-таки, наоборот, было слышно весьма отчетливо. Уперевшись обеими руками о стену якитории, он совсем нешуточным образом бился лбом о бревно, ревя на всю округу зычным голосищем, и при каждом звонком соприкосновении плоского лба своего с сухой и твердой древесиной произносил слова, невольно заставлявшие задуматься о наличии в этом существе недюжинного поэтического дара:

- Поллюция, революция, проституция!.. История, якитория, совмехкастория!.. Акация, деградация, эксгумация!.. Вдохновение, орошение, протрезвление!!

Что же творилось внутри японо-русской избы, битком набитой скорбными селянами, сказать не берусь, так как это от глаз моих было сокрыто, но подозреваю, что там происходило действо не менее впечатляющее, где каждый из присутствующих наиярчайшим образом отразил все, без исключения, грани своего таланта, касающиеся причастности к творческому началу.

Конечно, мне вовсе не хотелось бы так думать, но боюсь, что спортивная гордость России, многократная чемпионка и рекордсменка госпожа Привалова, узнав, за какое время я своими не предназначенными для бега ногами преодолел по меньшей мере двухсотметровую дистанцию, непременно бы мне позавидовала. Также уверен, что этот неофициальный рекорд еще долгое время будет оставаться непобитым. Вероятно, до тех пор, пока бегуны сами по себе не научатся летать.

166

Система Orphus

«Врачеватель 2. Трагедия абсурда»