Зиновьев и Каменев - только первые жертвы новой волны репрессий. Первые, но не последние. Процесс над ними "положит начало уничтожению всех врагов, активных, притаившихся и потенциальных; потянет за собой другие процессы - открытые и закрытые". И график уже намечен. Завтра придет очередь Тухачевского и Якира, послезавтра - Бухарина и Рыкова. Непрерывное, конвейерное производство.

Ради чего все это? Ради того, чтобы продемонстрировать, кто в стране хозяин? Ради поголовного истребления тех, кто когда-либо осмелился возразить, усомниться, пойти наперекор? Что ж, и для этого тоже. А. Рыбаков не сбрасывает со счета злобную мстительность генсека, но и не довольствуется только ею в истолковании мотивов бесчеловечной политики. Сталин в его книге исходит из концепции единомыслия, как якобы наиболее приемлемой для российских условий, для государства, окруженного империалистическими хищниками. Террор же, в его глазах, - это не только средство искоренения ереси, "а, прежде всего средство установления единомыслия, вытекающего из единого для всех страха". И если партия - гарант несокрушимости державы, некий абсолют, т.о. "ее вождь - тоже абсолют. Вождь партии и есть высшее воплощение ее морали и нравственности".

Сталин в "Тридцать пятом…" не оправдывается ни перед собой, ни перед соратниками; он не испытывает ни душевной раздвоенности, ни угрызений совести. Он может быть и таким, и этаким. Демократичным и нетерпимым, сентиментальным и вероломным, заигрывающим с массами и обрекающим их на муки. Он может обещать жизнь Каменеву и Зиновьеву в обмен на послушание и тут же после процесса расстрелять их. Повадки лицедея, который, как считает старая большевичка Лидия Звягуро, "может сыграть любую роль"? Отчасти. Но, прежде всего - повадки диктатора. Убежденного в своей непогрешимости, неподсудности, упоенного своей безнаказанностью, поставившего свою волю над категориями добра и зла.

34