Только теперь начинал я понимать подспудную историю «Тяжелого песка». Только теперь начало проступать и особое авторское отношение к новому роману. Он не «собирал» для него материал. Он погружался в эпоху, в человеческие судьбы, и теткино повествование, сюжетно не совпадающее с романом, было необходимо для него. Сама повествовательная интонация играла роль колоссальную.

Да, завоевание белокаменной, столичные вузы и столичные романы, война и послевоенные времена, горестно не совпавшие с теми, о каких мечтали в окопах. Но сверх того в чьи-то сердца стучал пепел гетто…

Прослужив большую часть войны в стрелковой дивизии (до дивизии - Особая бригада Судоплатова, окутанная строгими тайнами), я ни разу не видел гетто, не слышал о нем. И не потому лишь, что гетто ни разу не попадалось нам на боевом пути. Сама тема эта отсутствовала в информации, в пропаганде. Годами из памяти методично вытравливали Бабий Яр. А когда Виктор Некрасов напомнил о нем, на писателя обрушились с небывалой яростью. Словно он разгласил государственную тайну. Вызвали в киевский ЦК, и высокий чин, прежде чем начать официально драконить самоуправца, доверительно склонился у него над плечом: «Что, Виктор Платонович, трудно быть порядочным человеком?» (Воспроизвожу эту трогательную сцену со слов В. Некрасова.)

Наверху сознавали всю подлость замалчивания и - замалчивали. Особенно еврейское сопротивление, восстания в гетто.

Государственный антисемитизм не ограничивался кампанией космополитизма, «делом врачей», шутовством антисионистского комитета. Выдающийся летчик-испытатель, участник поединков с гитлеровскими ассами, наставник первых советских космонавтов Марк Галлай рассказывал мне, как, спасаясь от участия в пресловутом антисионистском комитете, скрывался в полку известной летчицы B.C. Гризодубовой, прекрасно понимавшей его положение. Мне это было особенно приятно: в войну довелось прыгать с ее самолета, а когда спустя много лет на каком-то сабантуе я робко ей об этом напомнил, она обняла меня: «Спасибо, что живой…»

8