Эта хамская, наглая, ухмыляющаяся рожа до сих пор у меня перед глазами. Сознание, что мерзавец трусливо умчался на электричке, я никогда его не увижу, не смогу рассчитаться и его гнусность останется безнаказанной, было так невыносимо, так обидно и оскорбительно, что я чуть не заплакал. А я никогда не плачу - плакать унизительно. Я не плакал, даже когда был грудным ребенком; врачи велели меня бить - во время плача у ребенка развиваются легкие. И когда сукин сын из электрички оплевал меня, я не заплакал, и чуть не заплакал. Даже сейчас, через три года, у меня переворачивается сердце при воспоминании об этом, в груди клокочет ярость - я бы эту гнусную харю разорвал на части; главное, укатил на электричке. Ни с того ни с сего оплевал меня и укатил на электричке! С тех пор я стою на таком расстоянии от поезда, чтобы до меня не мог доплюнуть ни один болван, будь он хоть чемпионом мира по плевкам.

Костя лежал ничком на траве. Не поднимая головы, спросил:

- Ты зачем ввязался в историю?

- Стоять в стороне?!

- Накостыляли бы они тебе.

- Если будем стоять в стороне, хулиганы совсем распояшутся.

- Не пойму: дурак ты или умный?

- Если мы будем обзывать друг друга дураками…

- Зачем ты ходишь к Веэну? - неожиданно спросил Костя.

- А ты зачем?

- Мне деньги нужны.

- Зачем тебе деньги?

- Для жилищного кооператива.

- У тебя квартиры нет?

- Это отчима квартира.

Я растерянно пробормотал:

- Ты разве знаешь, что у тебя отчим?

- Знаю.