- Тебя приваживать нельзя, - добродушно заметил Краюшкин, - у тебя память девичья: где обедал, туда и ужинать идешь.

- Ужин не нужен, обед дорогой, - отшутился Лыков, - а не мешало бы денек-другой так похарчиться.

- И не стыдно на бабьих-то харчах? - все так же добродушно поддразнил его Краюшкин.

- Стыдненько, да сытенько, - в тон ему ответил Лыков.

- И в городе можно пообедать, и не хуже, - заметил Огородников.

- Огородников, ты сам откуда? - спросил Лыков.

- Откуда, - мрачно ответил Огородников, - из Ленинграда.

- Семья, выходит, в блокаде, - сочувственно констатировал Лыков.

- Догадливый, - усмехнулся Огородников.

- А я вот, - сказал Лыков, - кроме своего колхоза, ничего не видел. Как кончил курсы, посадили на колхозную машину - пылил до самой войны.

- Ну, - сказал Краюшкин, обходя большую лужу, - вся грязь будет наша. Шинель бы не запачкать. - Он подобрал полы шинели под ремень, улыбнулся: - Подоткнулся, точно коров пошел доить.

Вакулин остановился:

- Беги домой, Нюра! Дальше посторонним нельзя.

Нюра молчала, ковыряла мокрую землю голой пяткой. Ямка, которую она выковырила, тотчас наполнилась водой.

- Писать будешь? - спросил Вакулин.

Она по-прежнему молчала, ковыряла голой пяткой другую ямку.

- Полевая почта 72392, - напомнил Вакулин. - Ну, чего молчишь?

Она посмотрела на него исподлобья.

- Барышень своих целовать не будешь?

- Нет у меня барышень, говорил тебе.

- "Говорил"… У шофера в каждой деревне барышня.

- Дура ты, дура…