Народу полно, плакать стыдно, все-таки потихоньку хлюпаю носом. Мама, заметив мои слезы, сует мне свой носовой платок и выходит в тамбур покурить. Отворачиваюсь к окну - лес, примятая холодом трава, опять лес. Вот так же мы стояли вместе - я, папа, мама - всего два месяца назад на такой же опушке. Это был конец августа или самое начало сентября. Мы вышли вечером прогуляться. Небольшой овражек впереди, и я вижу возле пня семью опят. «Грибы, грибы» - кричу я, и мы спускаемся вниз. Маленькие кустики уже окутаны осенней паутиной, солнце заходит, высвечивает ее. С соседней дачи доносится: «У самовара я и моя Маша», а мы все стоим и стоим, слушаем «Машу», и так мы любим друг друга, и так хорошо нам вместе, как никогда. То ли предчувствие беды уже владело нами?.. Отчего же иначе так остро воспринималось счастье в тот момент? Я помню отлично, как подумала, сидя в поезде: «Это был самый счастливый день в моей жизни». Девять лет мне было тогда. И сейчас, спустя более полувека, я думаю то же самое, делая небольшую оговорку: «Это был самый счастливый день, но уже не в моей жизни, а в моем детстве».

С такими мыслями входила я в новую жизнь, в жизнь дочери «врага народа».

Маму арестовали спустя два месяца после отца. Папу - 9 ноября, он только вернулся из Коми ССР, где его выбрали депутатом Верховного Совета СССР. Как писал Солженицын: сегодня выбирали в Верховный Совет, а назавтра арестовывали. (Цитирую по памяти.) Папина секретарша тайно рассказала маме: Марк Натанович вошел в кабинет Микояна. Они поговорили несколько минут, и отец вышел, хлопнув дверью. У лифта уже стояли чекисты, поджидая его.

12 января мы были в гостях у маминой сестры. Вернулись домой около десяти, мама повернула ключ в замке - в коридоре на диванчике, над которым висел телефон, сидели трое военных с винтовками и наш вахтер Московкин. «Не дам, - закричала я с порога,- я не дам вам маму». И вцепилась обеими руками в ее пальто. Мой крик и слезы не произвели на них никакого впечатления: привыкли и к крикам, и к слезам. Они предъявили маме ордер на обыск и арест и начали вышвыривать на пол из бельевого шкафа простыни, пододеяльники, полотенца. Обыск продолжался не слишком долго - две комнаты ведь было уже опечатано. Можно себе представить, как уводили маму, как прощались с ней мои братья, меня же просто невозможно было от нее оторвать, но детей вместе с родителями в тюрьмы не брали, кроме грудничков, отправляли в детские дома. Утром приехала мамина сестра, тетя Дина, моя любимая тетка и мать Льва Наврозова, хорошо известного в Москве, а теперь и Нью-Йорке литератора. Она взяла меня к себе и таким образом спасла от детского дома.