Весело пилось, хохотали, слушая Галю Волчек. Уж она-то знала, какой переполох вызвало у приглашенных требование прийти на прием во фраках, весь реквизит расхватали в театрах. На размеры не смотрели, лишь бы успеть ухватить! Кому-то брюки велики в талии - застегивают на булавку, кому-то малы - жена срочно пришивает резинку с пуговицей. Другому длинны рукава, третьему - коротки. Только Рыбаков был в обычном костюме и потому этих проблем не знал.

Гости сидят у нас до полуночи.

- Как хорошо дома, - говорю. И начинаю мыть посуду. Люблю Москву, московские посиделки на кухне.

Весть о том, что Рыбаков вернулся из Нью-Йорка, быстро разлетается по городу. Начинаются звонки корреспондентов. И в нашем доме появляется Виктория Шохина из «Независимой газеты». У Шохиной были самые лучшие, на мой взгляд, интервью и заметки о Рыбакове. Даже некролог на его смерть, названный ею без трагизма «Человек нормы», был в то же время самым пронзительным.

Открываю дверь. Молодая крупная женщина с короткой стрижкой смотрит на меня с улыбкой.

- Как Ира на вас похожа, Татьяна Марковна, я приходила к ней в «Октябрь», когда она там работала.

- Так она все-таки моя дочь, - улыбаюсь ей в ответ.

То, что в интервью неминуемо будет поднята тема расстрела Белого дома, Рыбаков не сомневался. В 94-м году, когда мы прилетели в Москву, те события были еще слишком свежи в памяти, чтобы обойти их стороной. Сорок два писателя подписали одобрение действий правительства. Подписи Рыбакова там не было.

- Почему?

- Я вам отвечу, - сказал Рыбаков, - но давайте сначала поговорим о другом. Мне многое не нравится из того, что сейчас происходит.

- Хорошо, - согласилась Шохина. Она знает, что мы жили в Америке два года и что Рыбаков там писал «Прах и пепел».

Свой вопрос Шохина формулирует так: «Как вы относитесь к переоценке всех ценностей, в том числе и Великой Отечественной войны? Булат Окуджава, например, беседуя на страницах «Известий» с поэтом Николаем Панченко, сказал: «Я тоже был фашист, но только красный».

- Булат - мой друг, мне не хотелось бы его осуждать, могло просто вырваться такое слово. Так, во всяком случае, я хочу думать. Но то, что происходит с отношением к войне, - это кощунство, не свойственное ни одному народу в мире. Так относиться к своей войне, к жертвам своей войны… Вообще очернение всего и вся - самое страшное, что сейчас происходит. Может быть, страшнее даже, чем экономическая разруха. Какой-то звериный антисоветизм, до судорог, неприятие всего, что носит печать советского. При Советской власти была война, значит, плохая война… Я был потрясен, когда увидел здесь в газетах такие вещи: «Лучше бы нас победили немцы, тогда бы мы пили баварское пиво».