Анатолий Рыбаков «Екатерина Воронина»

Звук голосов, приглушенных стеклами рубки, по в вечерней тишине отчетливо слышных, донесся до нее. Она прислушалась. Разговаривали отец, Сутырин и Илюхин.

- Вот у меня дед, - говорил отец своим медленным, глуховатым голосом, - в свое время - лоцман!.. Тоже буян был. А почему? Лихость некуда было девать, потому и буянил.

- Буянство не лихость, - сказал Илюхин и зашелся знакомым Кате долгим, надрывистым кашлем.

- Полный! - крикнул Сутырин в трубку.

- Тоже в гражданскую лихие люди были, - снова сказал отец. - Так ведь Россию поднимали, переворачивали наизнанку. Помню, был у нас один такой лихач. Фуражку снесло, так он под пулями за ней поплыл. Кругом так и цокает, так и цокает, а он плывет… И ежели вдуматься, так его эта лихость - на пользу: свои бойцы смотрят, думают - ничего смелого человека не берет, - а белые тоже думают: если у красных такие бойцы, значит, плохо наше дело. И выходит: лихость - на пользу.

- И достал? - спросил Сутырин.

- Достал.

Илюхин снова закашлялся.

- В драке завсегда так: богатый бережет рожу, а бедный - одежу.

- А уж нынче, - продолжал отец, - человеку, особенно какому молодому, есть куда силу девать. Горбач девять пудов таскал, лихой был, а к тридцати - в могилу. А девушка вон на кране одной рукой пять тонн подымает, все триста пудов.

- Выходит, значит, сила в уме, - сказал Сутырин.

- Выходит, так. А это, в воду прыгать или финкой махать… в душе, значит, пусто!

Притаив дыхание, Катя слушала этот разговор. Журчала вода за кормой, колеса стучали тихо и равномерно. Впереди покачивались на волнах белые и красные огоньки бакенов. Встречные суда возникали созвездием разноцветных огней, ночь далеко и тревожно разносила рев их гудков.