Сережа был лидером во всем, и временами ему это доставляло удовольствие, но, ощущая свое превосходство над остальными, порой он раздражался и уставал от бестолкового общения. Ему становилось скучно и неинтересно, и тогда он просто уходил, а пацаны недоумевали, чем они вызвали такое недовольство со стороны своего Шефа.

Так и сегодня, ему не хотелось тратить время на глупую болтовню или игры, поэтому, бросив высокомерный кивок расположившимся на детской площадке Вовке и Руслану, он прошел мимо, обогнул угол двора, и, пройдя по Пудовкина, свернул на Мосфильмовскую.

После тихой и уютной улочки Пудовкина с тенистой аллеей и арками, ведущими в столь любимые с детства дворы, оживленность Мосфильмовской подхватывала, перенося в свой активный жизненный коловорот, и хотелось в унисон другим торопливой целеустремленной походкой идти куда-то.

Глядя на вечно спешащую толпу безучастных людей, у Сережи вдруг возникло желание слиться с этой толпой, заразиться от нее тем же безразличием во взгляде, которое обязательно, подобно току в электрической цепи, передастся дальше, глубже, к сердцу, и он станет тогда одним из них, безликой частицей бегущего потока.

Но, по мере ускорения шага, ноги сами несли его навстречу людям, и, то и дело становясь против течения и сталкиваясь с прохожими, он вызывал в них раздражение, и сама идея стать безликой частицей их обрекала себя на провал, потому что вот идет он, такой молодой, такой красивый и умный, и слегка тормозит их ежедневный рутинный механизм, и они ему этого не прощают.

- Что? Ослеп? Куда лезешь под ноги?

Чей-то грубый окрик вернул его к действительности.

Сережа хотел молча посторониться, но вдруг услышал за спиной то, чего так боялся, но, подсознательно ожидая, даже где-то в глубине души желал услышать, чтобы переживания, достигнув кульминации, выплеснулись наружу и разрядились, неважно как и с какими для него последствиями.

- Да это же Шевкуненков сынок. Дочурка, видишь, смоталась заграницу. Сталина на них нет, враги народа.

Сережа резко обернулся. Перед ним стоял тучный верзила в годах со слащавым лицом человека, всю жизнь просидевшего начальником в кабинетах.

Боль и растерянность отступили, освобождая место для ненависти; и ему не хотелось сдерживаться, не хотелось подчиняться рабскому слову "нельзя", поэтому Сережка схватил верзилу за конец галстука, прищурил глаза, выдвинул вперед челюсть, так что злая гримаса исказила лицо, и сдавленным голосом произнес:

- Хорошо и сделала.

Как ему хотелось сейчас ударить по этой наглой, расплывшейся от жира физиономии, и руки инстинктивно потянулись, привычно сжимаясь в кулаки, но внутренний голос остановил его, призывая пожалеть хотя бы маму. Поэтому Сережа просто бросил сквозь зубы: "Быдло!" - и, добежав до остановки, на ходу заскочил в троллейбус.

3