Михаил Козаков «Крушение империи»

- Григорий Ефимович, - говорит она, наклонившись к к нему, - у меня к вам просьба.

- А у меня до тебя одно дело есть, дусенька. Кака просьба?

- Окажите протекцию одному моему знакомому студенту, Григорий Ефимович. Ему нужно перевестись из Киева в здешний университет. Я имею сама кое-какие связи, но ваша записка, даже без указания адреса… - И она впервые за все время ласково улыбнулась ему.

- Может, другой раз? Пошто торопишь?

- Ну, пожалуйста… Вы мне откажете? Я не верю!

Она вскочила с тахты, схватила его за руки, таща за собой к письменному столу. Распутин слабо упирается.

- Лады, лады… - усаживался он в губонинское кресло. - Ну, я коротко. Пратецию напишу, а ты сама, кому знашь, отдай.

Оторвав листок настольного календаря и взяв перо, он стал писать. По особо присущей неуверенным в своей грамотности людям он шептал вслух, каждое выводимое медленно слово и водил дрожащим пером так, словно не держал его в своей руке, а было привязано оно к чужой и мало послушной.

Писал он криво, крупными, разбросанными буквами, как будто старался налепить их на бумагу. Поставив букву, он некоторое время приглядывался к ней, точно не доверял: не пропадет, не отклеится ли она, - и пальцами зажимал переносицу, как если бы придерживал кто сползающее пенсне.

- Не люблю писать. Ох, не люблю. Слово живо - с ним дух от тебя, а слово мертво, слово писано - што сажа. Чисто сажа! Во, гляди, только и написал, - и он протянул ей листок.

«Милой дорогой ни аткажи пропусти устрой ево лучше во всех корнях отростелях.

Григорий», - пробежала она глазами.