Михаил Козаков «Крушение империи»

Семейный барометр предвещал сильную непогоду, и она, Софья Даниловна, не знала еще, чем и как можно было сейчас предотвратить ее.

- Я понимаю… Прости, пожалуйста, дорогой, что причинила тебе такое беспокойство, - погладила Ириша руку отца.

- Беспокойство, значит? - исподлобья посмотрел он и, отдернув руку, зажал ею свою недавно подстриженную бороду.

- Дело не в беспокойстве, детка. Мы изведали с папой такое, такое горе! Но, слава богу, все позади. Надо радоваться сейчас, а не волноваться… не раздражаться.

- Горьковский ты Лука.

- Пожалуйста - иронизируй. Называй, как хочешь, Левушка, - не отступала Софья Даниловна. - Боже мой, она с нами, дома! Это главное.

- Знаешь, Соня, кто распорядился ее выпустить?

- Иришенька рассказывала: генерал Глобусов.

- «Рассказывала»… Ничего вы обе не знаете. Протопопов - вот кто! Господи, зависеть от такого негодяя… сумасшедшего. Да и ты хороша! - неожиданно, уже открыто напал он на дочь. - Лосенок… вот тебе и лосенок.

- Левушка!

- Ничего не Левушка. Говорю правду,. Соня. То, что думаю. Не привык иначе.

«А час назад? У Родзянко?» - сам себя подколол Лев Павлович.

- Слушаю тебя, папа. Ну? Лицо Ириши густо покраснело.

«А носик беленький, как и был, почему-то!» - отметил Лев Павлович, и потому, что этот милый отцовскому сердцу, чуть вздернутый носик остался испуганно-беленьким, словно застигнут он врасплох на изменившемся лице, у Карабаева возникает нежная жалость к дочери: к «эдакому ребенку еще», - заговорили всегдашние в Льве Павловиче родительские чувства.