Михаил Козаков «Крушение империи»
О чем-то шепотом теперь, словно не желая вторгаться в его сыновьи раздумья, говорили друг с другом в углу комнаты Гриша и Русов. Вероятно - не об умирающем, а о том, что так скупо поневоле рассказал им Федя.
И он остался опять один на один со своими мыслями.
Когда пришла из кухни Райка - с виноватым, сконфуженным лицом: «Может быть, нехорошо, правда, кушать, когда папа умирает?» - он привлек ее к себе, ласково похлопал по плечу и, стараясь улыбнуться, сказал (и получилась та же пустая интонация, что и у доктора, когда спрашивал: «А в Киеве-то морозы»):
- Ну, как дела, четырехклассница?
Она судорожно вздохнула и засопела носом.
Он заглянул в ее лицо, однако тотчас же отвел взгляд, боясь, как бы она не разревелась, встретясь с ним глазами. Но сестра отыскала его глаза и, целуя их жирными - после еды - губами и потом вновь глядя в них, тихо, чтобы никто не слышал, спросила:
- А он еще думает, или это уже просто так? Ему, наверно, не страшно умирать. Слепым, наверно, не страшно: ведь темно же им и тут и там! - неожиданно закончила она. - В темноте и не заметит…
- Ребенок ты еще! - сказал Федя, спуская ее с колен и дергая, как любил часто делать, за косички.
Она была очень похожа на отца, и потому Федя испытывал теперь к ней особую нежность.
Скуластенькая, с вдавленными височками, небольшие черненькие глаза, стянутые узким разрезом век, не хрупкая, со смуглой - это уже от матери - тонкой кожей на лице, - Райка напоминала всем этим маленькую японку. Ее так и дразнили в гимназии.
«В темноте и не заметит… - повторял Федя в уме ее наивные слова. - Вот какое дитя!»